Поехали Стоя на четвереньках, она рассматривает россыпь темных

Стоя на четвереньках, она рассматривает россыпь темных капель, разъедающих снег между ее расставленными ладонями. В сумерках кровь выглядит черной. Не оборачивайся, говорит она себе. Не спеши. Не поднимайся. Еще рано. Верхняя губа онемела, во рту горячо и солоно. Она не чувствует боли, она еще не испугана, просто сосредоточена. Ей нужна пауза, чтобы собраться с мыслями. В ударе, сбившем ее с ног, нет ничего непоправимого; это всего лишь точка, момент выбора. Развилка. Ничего из того, что случится после, нигде не записано и не предопределено, а значит - на это еще можно повлиять; так она чувствует и склоняет гудящую голову, и аккуратно сплевывает кровь, и даже немного отодвигает левую руку, чтобы не запачкать.

Там, у нее за спиной - тихо, и это означает - она не единственная, кому нужно время, чтобы принять решение. Хорошо, думает она, это хорошо. Значит, мы успеем поговорить. Главное - привести в порядок лицо. Четыре с лишним дюжины послушных, выдрессированных лицевых мышц приходят в движение, расслабляются, разглаживают лоб, напрягаются, смягчают линию рта; плохо, что верхняя губа онемела и не повинуется, это очень важно - рот, важнее глаз, важнее бровей, одним ртом можно выдать такую беззащитность, такую детскую хрупкость, и никто уже не тронет тебя, только не с таким ртом. Но губа вышла из строя, черт, как невовремя. Ладно, думает она. Ладно. На крайний случай всегда остаются глаза - правда, даже за время, пока она стоит на коленях, сумерки сделались вдвое гуще, в этих горах вечно темнеет одним махом, как будто кто-то задернул шторы. От глаз в темноте никакого толка. Придется забыть об оттенках и полутонах и сделать грубо. Заплакать легче всего. Она - музей плача. Эрмитаж плача. Лувр. Минус: неслышный одиночный всхлип. Нейтраль: беззвучный укоризненный ливень из слез, удающийся лучше всего, если не морщиться и не моргать. Плюс: рыдания, невыносимые судорожные гримасы, некрасивые пузыри. Ей известны два десятка видов плача; три десятка. Легко покачиваясь на локтях, поджимая стынущие пальцы, осязая холод - лицом и затылком, она молча перебирает их и отметает, один за другим.

Чертовы сумерки. Похоже, ей понадобится все сразу - и лицо, и голос. Снег в трех шагах от ее беззащитно подставленного затылка скрипит - неожиданно, резко, и она слышит это, и все равно запрещает себе подняться на ноги. Вот сейчас пора оборачиваться. Ее лицо уже готово - да, губы разбиты, а во рту кровь - но лицо готово, на нем уже нет ни гнева, ни обиды, только боль и отпущение греха; ей просто нужно успеть показать это лицо до следующего удара. Одним только лицом она может многое остановить. Почти все. По крайней мере, за десять последних лет не было ни единого случая, когда лицо и голос подвели бы ее.

Сейчас она поднимет голову и заговорит. Конечно, хорошо бы догадаться, в чем дело. Что именно случилось в этот раз. Единственное, чего ей не всегда не хватало - понимания. Эмпатии. Чужие химические реакции, странные формулы, повинуясь которым другие плачут, смеются, корчатся, дерутся и кричат. Неожиданно становятся опасными. Этого языка она не знает, и потому ей пришлось заучить приемы. Беспроигрышные. Увесистые, как пудовая гиря. Запастись универсальными фразами, понижающими температуру. Ей всего только и нужно сейчас - получить передышку, небольшую фору. Голос зазвучит тепло и мягко, без нажима, без злости. Я понимаю, скажет она сейчас. Ты злишься, я вижу, подожди. Подожди. Главное - не пережать. Повторение простых слов и тихий голос. Можно сказать - ну ты что. Больно. И ровно в этот момент стереть кровь с губ. Немного покачаться из стороны в сторону, монотонность успокаивает. Может быть, протянуть руку - хотя нет, не нужно руки, это лишнее - рука.

Она не успевает сделать ничего. Следующий удар приходится ей под ребра - на вдохе, потому что она ведь собиралась обернуться и заговорить, и арестованный в легких воздух екает, сворачиваясь крошечным внутренним смерчом, не найдя выхода. Она легко валится набок, поджимая колени к животу, загораживая локтями лицо, и думает при этом - опоздала. Надо же, опоздала. Разговоры закончились. Вместо того, чтобы драться, она решает беречь силы и замирает. Это мгновенный, ясный выбор мыши, попавшейся коту: если ты слаб - не кричи. Не дергайся. Береги энергию. Замри и жди момента.

Когда после вялой непродолжительной возни ее переворачивают лицом в снег - вместе с ее согнутыми коленями и локтями, когда липкая белая масса заклеивает ей дыхательные пути, набивается в рот, и она чувствует на себе вес другого тела, и чужую руку на своем затылке, и рука эта давит, вжимает ее в плотный безвоздушный снег раскрытым ртом, носом, глазами. Когда она крутит головой - изо всех сил, отчаянно, чтобы вдохнуть хотя бы уголком рта, и слышит вдруг - именно слышит прежде, чем чувствует, как рвется мочка ее правого уха, потому что сережка с прочным английским замком цепляется за что-то - за перчатку безжалостной сторонней руки; а может быть, за воротник ее собственной куртки. Ей уже плевать и на ухо, и на сережку - ей нужно дышать, и она дергает плечами и задирает подбородок, резко, с усилием, и слышит хруст в каких-то пяти сантиметрах от своей яремной вены, и спустя секунду или две очень коротко удивляется тому, насколько эта боль - выносима, потому что именно тогда. Именно в этот момент понимает отчетливо и ясно - все это затеяно не ради того, чтобы просто отлупить ее. Ее на самом деле сейчас убьют.

...
И даже здесь она не поддается панике. Она просто принимает новые правила. Переворачивается на спину, оставляя позади, в сугробе, свои заблуждения. Три десятка капель крови, ненужную сережку и вырванный кусок мочки. Уже можно драться в полную силу. Уже все равно. Она напрягает мышцы живота и выгибает спину. Разводит колени. Упирается пятками в снег. Вытягивает вперед руки, растопыривает пальцы. Главная ее задача - оттолкнуться, освободиться от чужого веса. Вывернуться и убежать. Правило выживания - если тебе не победить, беги. Как можешь, быстро. Пальцы ее скользят по глупому гладкому нейлону, не оставляя на нем ни следов, ни царапин, но ноги у нее сильные - у женщин, годами бессмысленно мучающих свои коленные суставы 12-сантиметровыми каблуками, и правда сильные ноги, очень сильные. Она задерживает дыхание, зажмуривается, раздувает ноздри и напрягает колени, и толкает - от себя и вперед, и через мгновение ее уже ничего не держит.  
Понятно, что распорядиться этой временной свободой она может по-разному. Теперь, когда она снова может дышать, все эти варианты с ревом врываются к ней в сознание: просить пощады. Звать на помощь. Бежать. Она хрипит. Выкашливает снежный комок, набившийся в рот. Рывком переворачивается назад, животом к земле, на локти и колени, и ныряет лицом вниз, в собственный рукав, стирая одновременно кровь, лед и воду. Не тратя времени на то, чтобы пытаться встать, она отталкивается пятками и мысками ботинок и ползет. Она ползет назад, в сторону дома. До дома недалеко - двести с небольшим метров. Она ползет. В сторону освещенных окон, спасительного дверного проема, теплой латунной ручки. Не заботясь о сохранности локтей и коленей. Она бежала бы, но знает точно, что не успеет подняться на ноги. Зачерпывая снег голыми, без перчаток, леденеющими руками, она ползет - быстро, неловко, жадно, раскачиваясь из стороны в сторону, как годовалый ребенок, который не умеет ходить, или даже как тюлень, спешащий к океану, и за спиной у нее - холод и мрак, а впереди - восемь электрических желтых прямоугольников, и за ними люди, которых она двадцать с лишним лет подряд считает своими друзьями, готовятся ко сну, курят, наливают себе последние пятьдесят граммов виски, чистят зубы, ссорятся, сплетничают, не подозревая о том, что она сейчас умрет, не слыша ее, не помня о ней

Последние лохмотья здравого смысла, колотящиеся внутри черепной коробки, подсказывают ей, что кричать еще рано. Для того, чтобы ее услышали те, кто нежится сейчас за освещенными окнами, нужно подобраться к самому дому. Толстые деревянные стены и двойные зимние стеклопакеты проглотят любые звуки, особенно если она закричит вот так, лицом в землю, лежа на животе. Она ползет задыхаясь, захлебываясь, с железным привкусом на небе, с мокрым ледяным затылком, ожидая в любое мгновение прикосновения чужих цепких пальцев на своих щиколотках, и когда ее в самом деле хватают за ноги - или за ногу, за одну из беспомощно разбросанных ног - она рвется вперед всем телом, отчаянно, потому что теперь ей не нужно больше экономить силы - и поднимается, и бежит; это недлинный бег - полторы сотни метров, но это самый напряженный и яркий бег в ее жизни. Она слышит, как хрустят ее избалованные праздностью колени. Она видит свои беззащитные, вытянутые вперед руки и растопыренные пальцы, тянущиеся к дверной ручке.

Вот сейчас самое время закричать. Именно здесь выясняется, что голос изменил ей. Голос, всю жизнь служивший последним аргументом; безотказный. Послушный. Способный по ее желанию падать и подниматься, слышный из последнего ряда. Почти всемогущий. Она действительно открывает рот и пытается вначале вскрикнуть в полную силу, а потом, когда ничего не выходит, задерживает дыхание, чтобы любой ценой просто протолкнуть. Мало мальский. Жалкий. Какой угодно звук сквозь сжатое горло. Руки и ноги еще служат ей, но голоса нет, никакого. Черт, выходит, она все-таки паникует. Как невовремя.

Она влетает в груду составленных возле входа лыж - с разбегу, как испуганная курица. Курортные лыжи - широкие, пластмассовые, ничьи, не успевшие еще распределиться по временным хозяевам, никому не приставшие к сердцу, связанные разве что непрочной, условной парностью левого и правого спортинвентаря, рассыпаются под ее ногами, разваливаются, раскатываются по заснеженной освещенной площадке; пытаясь преодолеть секунду назад еще неодушевленный, а теперь внезапно оживший стог полимерных материалов, она чувствует себя неловким медведем, который ловит скользкого лосося в реке, по которой сплавляются бревна. Спотыкаясь, оскальзываясь, она падает прямо в груду рассыпавшихся лыж, ощетинившихся универсальными креплениями. Сдирает кожу с рук. С треском рвется нейлон ее зимнего комбинезона. От входной двери ее отделяет пять шагов. Пять дурацких шагов, которые она не может преодолеть, потому что не способна подняться на ноги и не способна ползти. Она барахтается в проклятых чужих лыжах, пытаясь поймать момент, когда ее горло все-таки разожмется и у нее снова появится шанс, ненавижу лыжи, со школы ненавижу лыжи, проклятые лыжи, думает она исступленно, лежа на животе, подгребая под себя разнородную массу, нужно просто дотянуться до ручки, всего лишь дотянуться до ручки.

В затылок ей светит киловаттный светильник, подвешенный над входной дверью. Ничего плохого не может случиться с человеком, который оставил тьму позади. Обогнал ее. Вырвался. Все хтоническое, суеверное зло, над которым мы смеемся, как только в руках у нас появляется мало-мальский, детский светодиодный фонарик, обязано отступить. Испугаться света. Нормальности. Чик-трак. Я в домике, думает она глупо, лежа на животе посреди рассыпанных прокатных лыж, и чувствует грандиозное облегчение. Облегчение на миллион долларов. Окна первого этажа освещены - кажется, там и расположены все эти горнолыжно-пансионные приколы. Прихожая, гардеробная. Скучные, идиотские, неуютные помещения. Ненавистные любому бывалому туристу. Унифицированные. Камин с закопченной стеклянной топкой. Полированный журнальный стол и два заляпанных свечным воском кресла - гостиная, которая будет обставлена одинаково везде, в швейцарских Альпах и здесь, в маленькой восточноевропейской стране. Ей даже кажется, что в глубине комнаты она видит темную коротко стриженую голову, узкие плечи - ну да, он еще не спит, этот хмурый местный заморыш, как его, Оскар. Обернись, Оскар. Посмотри в окно.

Она уже в круге света. Ей видно Оскаров силуэт через оконное стекло, и хотя подняться на ноги она еще не успела, она все равно чувствует торжество. Все еще лежа на животе среди разбросанных лыж, присматриваясь к высоко расположенной входной ручке, она прикидывает покойно, уже без острого страха, как именно она поднимется и постучит, и что именно выкрикнет. Именно в этот момент лыжная палка, одна из тех, что разбросаны по снегу - толстая, четырехгранная, острая, как гигантская швейная игла, взмывает в воздух над ее головой и вспарывает, последовательно: влагонепроницаемую нейлонную ткань у нее на спине. Ультратонкий гибридный материал. Мембрану со встроенным климат-контролем. Слой невесомого, жаркого гагачьего пуха. И в самом конце протыкает ей левое легкое.

Удар не смертелен. Она все еще жива, просто теперь наверняка уже не сможет кричать и тем более стоять на четвереньках. Пока она лежит, сосредоточившись вокруг жгучей боли под лопаткой и пытается придумать следующий ход, ее берут за ноги и поспешно, неловко волокут по снегу назад, к деревьям и камням, подальше от дома и света. В темноту. Она запрокидывает голову и видит удаляющиеся мирные прямоугольники окон и - по крайней мере, ей так кажется - темный силуэт человека в одном из них. У нее нет сил, чтобы позвать на помощь, она не уверена даже, что там действительно кто-то стоит; осознавая глупость собственного жеста, она закидывает за голову руку и машет неизвестному, стоящему возле окна. Избитая, мокрая, умирающая, она понимает, что человек ее не видит, конечно, не видит, иначе не стоял бы так спокойно.

Как только дом скрывается из вида, она получает еще один удар заточенной лыжной палкой - на этот раз в живот. Теперь у нее существенно меньше причин для того, чтобы не умирать, но она как будто подписала какой-то страшный документ, шутливо обязывающий ее оставаться в сознании несмотря ни на что, на любой апокалипсис, и она остается, и чувствует четырнадцать раскаленных струек крови, струящихся из дырки в ее животе, и одиннадцать - с противоположной стороны, из-под лопатки. Кроме того она, кажется, обмочилась. Удивительным образом, женщине, которую дважды проткнули лыжной палкой, оказывается совершенно безразлично поведение ее мочевого пузыря.

Лежа на спине, она рассматривает гнутые, черные, равнодушные еловые головы, меж которыми ее волокут. Что бы с ней теперь ни делали, она проживет еще сорок три минуты, не больше и не меньше. Вероятно, этот срок еще можно сократить, но продлить уже точно нельзя. Елки-елки, думает она безразлично. Елки.

Когда ее перекидывают через парапет - железные трубы, сваренные буквой «П» невысоко, на уровне пояса - она ловит себя на том, что готова даже напрячься и помочь, оттолкнуться пришедшейся по эту сторону парапета ногой. Сложно сказать, почему. Возможно, затем, чтобы все это быстрее закончилось. За парапетом - черные, обмазанные жирным белесым льдом камни, резко ухающие вниз, но лететь ей все равно недалеко - метров десять-двенадцать. При падении что-то еще ломается - колено или щиколотка, она слышит хруст, но к счастью, уже не чувствует боли, и оставшиеся ей минуты просто медленно дышит, запрокинув к небу подбородок, уже без злости и без обиды, и наверняка была бы даже рада приветствовать полуторасантиметровый, холодный, милосердный снежный слой, насыпавшийся между верхними и нижними ее ресницами, если бы, конечно, к этому моменту не умерла.